Песенка
о друге и хранителе
Вас
по ровным дорогам ведут белокрылые ангелы ваши,
Завязав
вам глаза, для поддержки подставив плечо.
Мой
хранитель весь черен, как будто измазался в саже:
Может,
был трубочистом, а может быть – кем-то еще.
Если я
без него ни минуты с рожденья не помню,
Значит,
он до меня (ибо я родилась на заре)
Взял
и выполз из тьмы, из трубы, чье название полночь,
И,
должно быть, продрог: не тепло по ночам в октябре.
Плутоватый,
веселый, чумазый, кудлатый, крылатый...
Если
был он в плаще (это вряд ли), то плащ его, верно, промок.
По
земле он ходить не умел, но, должно быть, ходил по канату.
Потому-то
он не давал мне широких дорог.
Он по
лезвиям вел меня, смуглый, худой и кудрявый,
Чтобы
видеть весь мир, как внизу распростертый провал.
Если
был он не бос (это вряд ли), то в туфлях носатых дырявых
Он
плясал и грозил мне паденьем, но руку порой подавал.
Он –
старьевщик, меня задаривший
разрозненным хламом:
Вот
полмолнии, вот тебе песни десятая часть.
Только
глаз не завязывал. Это страшнее, чем слалом:
Ведь
идущим над пропастью, вниз поглядевшим, трудней не упасть.
Он
давал мне лишь отблеск, лишь тень ощущенья и счастья,
Запоздалых
открытий внезапный, слепящий разряд.
И
сочтя их, суров, как судья, и как мрамор, бесстрастен,
Заставлял
меня болью за них расплатиться стократ.
И
когда я прельщусь тишиною и сладкой ковригой,
Резко
дернет за ворот, будя меня в этом бреду:
--
Это лезвие кончилось. Вот тебе новое.
Прыгай!
--
Ох, спасибо, дружок. Подожди, дай собраться. Иду.