meeting

Герой войны за выживание.

Не презри же ты сих малых,

В них попристальней вглядись:

Здесь берет свое начало

Долгий путь, чье имя -- Жизнь.

После только прошедшего проливного майского дождя все оживало, робко высовываясь из норок и щелей: уже можно? Можно, да? Можно!.. Все живое расправляло веточки, крылышки, лапки, лепестки и усики и тянулось к солнцу. По освещенной веселыми лучами улице шли три живых существа, за неимением веточек и крылышек расправлявшие плечи и открывавшие лица солнечному свету. Общее между ними было то, что все они являлись выпускниками Воскресного естественного училища и через несколько недель собирались вместе ехать в экспедицию на Кавказ. Поэтому и говорили они восновном об экспедиции, о выпускных экзаменах, которые предстояло сдать, и о многих подобных вещах, их касавшихся. Слева шла Наталья, высокая, узколицая, сероглазая, очень красивая. Из всех троих она была старшей и авторитетно доказывала двум другим преимущества нового метода диагностики. Рядом с Натальей шла Ринка, выглядевшая в тесном соседстве с подругой весьмя курьезно. На голову ниже Натальи, сутулая, большеглазая, загорелая, очень худая – еще чуть-чуть, и переломится, она казалась совсем маленькой девочкой. Острые скулы придавали ее лицу несколько страдальческий вид, никак не сочетавшийся с отчаянной, сорви-головской улыбкой. Она весело перепрыгивала лужи, оживленно спорила с Натальей и жестикулировала своими несуразными угловатыми ладонями, слишком крупными для тонких запястий. Справа крупными и равномерными шагами шел Савелий. Он был очень невысокого роста, такого же, как Ринка, узкоплечий, с широким, бледным, как бы приплюснутым лицом, про которое шутили: «У него не то чтобы рожа кирпича просит, а кажется, будто бы уже допросилась.» Он прекрасно знал особенности своей внешности и понимал, что они, в сочетании с вопиющей архаичностью имени, популярности ему не прибавят. Он действительно не пользовался большой любовью окружающих. Даже в Воскресном училище, в обществе людей, разделявших его интересы, его не любили, хотя, в отличие от школы, не дразнили коротышкой (за рост), трупом (за бледность) и уродом (за все вместе). Правда, людей от него отталкивали не столько его внешний вид и имя, сколько его всегдашние сдержанность, холодность и корректность. Большинство своих знакомых одного с ним возраста он называл на «вы», всех без исключения – по полному имени. Говорил всегда оень тихо, но от его голоса у слушателей пробегал мороз по коже. Прослыл циником: в лаборатории по физиологии первым согласлися убить лягушку. Он аккуратно посещал училище, пожимал руки товарищам, но отовсех исходил еле заметный холодок отчуждения. Ото всех, кроме Ринки, которую он называл не иначе, как Ариадной. Никто, вклюая самого Савелия, не понимал, как столь веселое существо, носившее за пазухой сто тысяч баек и анекдотов на все случаи жизни, может дружить с таким скучным и мрачным занудой. Итак, три живых существа, совершенно отличых друг от друга, шли по мокрому асфальту, справляясь – каждый по-своему – с препятствиями в виде луж. На краю одной из этих луж лежал червяк, перерезанный, но не раздавленный, острым каблуком ботинка. Обладатель ботинка стоял рядом, упиваясь победой над червяком и не замечая, что тот еще жив. Первым заметил червяка Савелий, за ним подтянулась к месту происшествия и остальная компания.

-- Ты зачем это сделал? – строго спросила Наталья у рыжего семиклашки – победителя червяка.

-- Потому что он противный.

-- Противный, но полезный, -- изрекла Наталья.

-- А что, если противный, так сразу убивать надо? – встряла Ринка.

Семиклашка, не удостоив ее ответом, сбежал. Савелий тем временем рассмотрел червяка.

-- Калека, -- заметил он спокойным, как всегда, голосом. – Ему один раз конец тела уже отрывали, а регенерировался он как попало.

-- Ага, инвалид войны за выживание, -- вставила Ринка.

-- Я его домой возьму, посмотрю, выживет или нет, понаблюдаю за регенерацией.

-- А может, лучше я?

-- Ариадна, по нашим правилам...

Ринка, принимавшая непосредственное участие в принятии правил сбора экземпляров, сразу согласилась. На следующем квартале Наталья отделилась от компании и пошла домой. Ринка и Савелий шли пару минут молча, затем Савелий задумчиво произнес:

-- Мне хочется, чтобы этот червяк все-таки выжил.

-- Мне тоже, -- ответила Ринка, -- он же герой войны за выживание!

-- Ты сперва сказала «инвалид».

-- Инвалид, ну и герой тоже. Выжил – значит герой.

Савелий улыбнулся про себя и посмотрел на Ринку, быстро, чтобы она не перхватила его взгляда. А вслух произнес.

-- Я с тобой согласен.

Прощаясь, он, как всегда, пожал Ринке руку – верную, дружескую руку, которая, несмотря на мнимую слыбость, удержит тебя на краю пропасти, и улыбнулся. Потом, когда Ринка уже умчалась догонять автобус, он улыбнулся еще раз, небу и солнцу, и сказал сам себе: «Такие вот разные, а дружим... И истины у нас вроде бы разные, но есть же в нас, значит, что-то общее. Ариадна, почему с тобой так легко и просто?»

Солнце вечера – добрее

Солнца в полдень.

М. Цветаева

Вот и настал этот день, при мысли о котором у Ринки пробегал холодок под сердцем. Конечно, будет грустно расставаться со школой, друзьями и всем прочим, что упоминается в таких случаях. Грустно будет, но она, Ринка, знает, как с этом расстаться, как – попрощаться. Но попрощаться нужно не только с этим. Нужно еще сказать... Непременно нужно посметь сказать, в конце концов, в последний-то день... А это страшно. Страшнее чем все остальное на свете. Ринка, которая могла шагать по краю обрыва, препарировать лягшуек, брать в руки пятисантеметровых живых ос и идти в одиночку потив целой толпы, ужасно боялась. Ринка, которая бросала в лицо дерзости тем, перед кем остальные ходили на цыпочках, не могла сказать всего три простых и очень добрых слова. Ринку, которую столько раз уже пытался и все-таки не сумел уничтожить коллектив, вооруженный кулаками и общественным мнением, некто мог убить всего несколькими словами. Она, как Кощей Бессмертный, хорошо знала, где спрятана ее смерть. И вытащить ее на свет божий должен был не добрый молодец, а она сама, своими же руками, непременно. Сегодня настало время это сделать. Нужно решиться, просто решиться, как на прыжок над пропастью. Правда, прыжок над пропастью был куда легче...

Последние приготовления... Ну прямо Наташа Ростова перед первым балом... Мысль о Наташе Ростовой – самой нелюбимой из литературных персонажей для Ринки – несколько ее развеселила. Ринка боялась сложных причесок и бальных платьев. В отличие от всей остальной одежды, ощущаемой, как вторая кожа, часть себя, бальное платье осязаемо чужеродно. Оно мешает. В узкой нижней юбке и не шагнешь как следует. Волосы, завитые в локоны, тоже перестают быть частью тела и делаются очевидно лишними. Взгляд в зеркало, из которого пялится миловидная кукла.

-- Это – я?

На лице у куклы появляется пиратская улыбка, оно оживает, прическа начинает расползаться.

-- Нет, все-таки я.

Решительный поворот спиной к зеркалу. Ну все, можно идти. А по дороге надо набраться храбрости. Дорога, в общем-то, затем и существует, чтобы набираться храбрости для того, что предстоит в конце. В автобусе сесть негде. Это неудобно, но неудобство поднимает боевой дух, значит, это полезно. В условленном месте дороги – уже машинально – взгляд в окно. Там, через улицу, дом. Ясное дело, его там уже нет, но это его дом. Там есть его окно. Автобус притормозил. Ринка выскакивает по обыкновению «зайцем». Уже на троттуаре улыбается мысленно: несмотря на каблуки, локоны и платье, удалось прошмыгнуть. Значит, жить можно. Силы есть. До школы – три квартала. Обычно пробегаемые так быстро, сейчас они тянутся медленно: из-за каждого угла выглядывает какое-нибудь воспоминание. Вот здесь в первый раз поздоровались. Вот здесь в шестом классе решили вместе написать книгу. Вот здесь говорили про пчел и ос, здесь же, тремя годами позже, про декабристов. От каждого разговора остается щемящая боль незавешенности. Улица превратилась в Дорогу Недосказанных Слов. Последний разговор будет сегодня. Жалко, не здесь... Последний квартал кончается. Последние лакуны в Ринкином сердце заполняются храбростью. Вся – сплошная храбрость. Все. Школа.

Золотистый летний закат. Ну надо же, чтоб сегодня был именно такой закат, вызывающий на поверхность из глубин уши легкие, полупрозрачные мечты, при дневном свете загнанные внутрь идеями и планами, живучими и зовущими к деятельности. При таком закате хорошо идти по центральным улицам мимо его окна и стоять на пороге полного счастья, для которого не хватает только одного – его. В такое время невозможно действовать, а можно только мечтать: а что было бы, если бы встретился вдруг он? На сердце наплывает сладкая боль недосягаемости: легко и приятно мечтать о невозможном. Легкость души становится легкостью тела: походка делается летящей, быстрой, но это не та осознаваемая и необходимая скорость дневной спешки. Это недоступная сознанию быстрота полета, когда просьба спутника не спешить вызывает удивление: «А разве я спешу?» Твердое сознание того, что никто не встретится, не может встретиться, придает мечтам особую прозрачность: ведь не нужно ничего делать, можно просто думать. Но почему, почему должен быть такой закат именно сейчас, когда нужно ДЕЙСТВОВАТЬ? Цепкие Ринкины глаза выискали среди гуляющей в парке толпы на мосту невысокую серо-синюю фигуру. Одинокую. Сейчас или никогда. Ринка умоляюще взглянула на солнце: ну пожалуйста, свети по-дневному, ну или хотя бы будь красным, иначе мне так и не хватит смелости СДЕЛАТЬ. Летящая походка сделалась просто быстрой и жесткой. Платье и локоны по-прежнему мешали. Сейчас, когда так нужно оставаться собой, лучше было бы, конечно, идти в чем-то будничном, неотделимом, приросшем, как вторая кожа, необманчивом. Ринка упорно направляла в старое русло съехавшие в сторону мысли: какая разница, в чем, ты это все равно ты, в любой шкуре. Кстати, если бы это была не ты, а та кукла, которую ты хочешь с себя стряхнуть, у нее было бы больше шансов. Но плевать на шансы, пусть тебе будет хуже. Для тебя, столько заплатившей за право быть обой, никакая цена не должна быть слишком высокой. Даже эта. Кроме того, нужно быть честной. Это твой старый принцип. И к извлекать на свет божий свою смерть нужно... как это? Ну как про это говорят? А-а, вспомнила: с поднятым забралом. И выглядывают из рукавов несуразные руки: на очень тонком запястье, которое, кажется, можно сломать, как веточку, сидит несоразмерно широкая, угловатая ладонь. И отлетают назад, за плечо, локоны, обнажая остроту скул, которые в соседстве с мягкими и плавными, но фальшивыми спиралями волос, кажутся еще острее. И наиболее заметным в облике становится не маска, настойчиво скрывающая истинное лицо, а само лицо, из-под маски упрямо рвущееся.

Кащей Бессмертный – злодей из старой сказки – сам идет встречать свою смерть. Есть два способа встречи со смертью. Один – покориться, срастись с только что побежденной куклой, стать ей. Другой – сразиться со смертью, вернее – умереть, исчезнуть, потому что смерть непременно будет сильнее. Неизвестно еще, что хуже. А третьего не дано. Tertium non datum, как говорили древние римляне. Впрочем, причем тут древние римляне? Мысли опять уходят в сторону. А до смерти остается несколько метров. Несколько шагов (а шаг – это меньше, чем метр.) Один метр. Один шаг. Все. Ну, дорогой мой, жизнь моя, то есть, смерть моя... здравствуй.

-- Мить, привет!

Поворот, взгляд, в котором читается неприятное удивление.

-- Привет, чего тебе?

Замешательство, затем скороговоркой:

-- Ты спешишь? У тебя есть пара минут, мне с тобой поговорить надо?

-- Говори.

Снова замешательство: как говорить-то? Как в кино, что ли? Ладно, так прямо и скажем. Набраться смелости...

-- Слушай, я тебе одну вещь должна сказать, только не злись...

Смелости явно не хватает, но про это надо было раньше думать. Срывается с языка неуклюжая, с всякими обиняками, скорговорка:

-- Понимаешь, тут дело вот в чем...

В глазах вспышка недовольства:

-- Да говори быстрее, не тяни, я спешу.

Действительно, надо говорить быстрее. Он, как всегда прав.

-- Так вот... я тебя люблю.

Сорвалось-таки. Наконец-то. Свершилось. Вроде бы уже все, можно прощаться и уходить, но держит на месте неизвестно зачем какая-то сила. В общем-то, известно зачем: поединок со смертью еще не окончен. Он только начался. Упрямое стремление непременно расхлебать заваренную кашу заставляло дожидаться конца. В голову внезапно влезла очередная посторонняя мысль: это все равно что видеть, как в тебя летит пушечное ядро, и вместо того, чтобы пригнуться или убежать, стоять и ждать, пока оно долетит.

В глазах напротив недоумение, смешанное с презрением.

-- Ну и зачем ты мне это говоришь?

-- Просто, чтоб ты знал, констатирую факт.

Улыбка по себя: надо же, слова подходящие нашлись. Как раз такие, как могла сказать только Ринка Чеглок. Помирать, так с музыкой. Хотя смерти, похоже, музыка не нравится. И смерть начинает злиться:

-- Ты думаешь, я тебя сейчас пожалею и расцелую, да? Обойдешься.

Это и так понятно, что не пожалеет и не расцелует. Зачем слова зря тратить?

-- Да на такую как ты никто и не позарится... Ты же... Ты же пугало огородное, ты...

И это все верно.

-- Ты... В тебе же нет ничего женственного, ты выродок, урод, калека, ошибка природы...

Ну надо же! Все точно. Ринка усмехнулась про себя: надо же было так в несколько слов уложить квинтэссенцию ее пороков...

-- Такие, как ты, не должны существовать!

Ринка выпрямилась. Такая уж у нее была привычка: когда душа корчилась от боли, все остальное совершало обратное движение и она, обычно сутулая, держалась так, как будто в нее вогнали стальной стержень. Как легко было бы сейчас проткнуть собеседника насквозь жестким и холодным ответом! Но только не этого... И потому губы еле-еле вышептывают:

-- Мить, да я же тебе говорю не затем, чтоб посмотреть, как ты злишься, а просто, чтоб ты знал, честное слово...

Ледяной взгляд в ответ. Поединок окончен. Должен быть окончен.

-- Так ты говорил, ты спешишь? Так я уже все, я тебя не буду задерживать... Ну... пока?

Еще один ледяной взгляд, холодное и тажело, как камень, метко брошенное, больно бьющее слово:

-- Пока.

Как трудно уйти первой! Раньше, когда первым уходил он, можно было глядеть ему вслед, в затылок. Это было очень легко – ведь на затылке у человека не написаны ни презрение, и жестокость. А теперь можно только оглянуться и, оглянувшись, встретить все это еще раз. Оглянуться и самой подставить лицо под лишний удар. Но удар в лицо – не позорней, чем в спину. Ринка обернулась, и встретившись взглядом, неожиданно для себя улыбнулась и помахала рукой.

Боль, сперва оглушившая ее до бесчуствия, начала ввинчиваться в сердце – не та сходная с ножевой раной щемящая боль незавершенности встречи (куда еще завершенней, чем эта), нет, это была иная, ошеломляющая боль собственного бессилия, столкновения со стеной – тупой тяжелый удар. Золотистый закат, столько раз навевавший мечты и исцелявший мягким светом раны, теперь только бередил их. Дневное солнце выжгло бы их разом, дотла. Но не нашлось в эту минуту ни лучика дневного солнца. А говорят еще: солнце вечера добрее солнца в полдень, изуверствует, не греет солнце в полдень... Пусть лучше изуверствует, чем так греет. В голове вертелись слова: «Нет ничего женственного... ошибка природы... не должна существовать.» Глухая стена. Скала. Нет ничего женственного... Ринка прекрасно знала, куда девалась ее женственность: растерялась по крохам в бесконечном бою за право на жизнь. Не должна существовать... А стоило ли сражаться, если само существование состоит в бесконечном сражении, как у всех выродков, как у всех ошибок природы, разумных или неразумных? Драться за жизнь – драться за право на дальнейшую драку, в которой в конце концов проиграешь или... При мысли об ошибках природы Ринке вспомнился червяк, взятый Савелием. Выходит, Ринка – тоже инвалид войны за выживание. Инвалид, но не герой... У червяка какой-то непутевый воробей откусил часть тела – и она выросла заново, как попало. У Ринки методично отрезали, соскабливали часть души, и она уже не приросла никогда. Воспоминание о червяке заставило Ринку взглянуть вокруг с привычной зоркостью зоолога. И увидеть миллионы жизней, дерущихся за право на существование и уничтожающих своих выродков. Ринка впервые ощутила себя одной из них, сама встала на страницы своего учебника зоологии, в ряды тех, кто «нежизнеспособен за редким исключением». Ринка усмехнулась: будучи столь сведущей в законах природы, давно можно было увидеть в них свой смертный приговор, давно можно было догадаться применить их к себе самой и увидеть, что не имеешь права на место под солнцем. Огляделась. Да, у нее действительно не было места под этим золотисто-розовым нежным солнцем, среди гуляющих пар абсолютно счастливых людей. Это было их солнце. Мимохдом подумав: «Scientia potentia est.», купила билеты на «чертово колесо». Край кабинки притягивал: можно прыгнуть. Ринка стиснула зубы и обеими руками вцепилась в поручень.

III

Покуда на земле растет трава

И светит солнце – я не в чем не каюсь.

Поэтому я все еще жива

И умирать пока не собираюсь.

Ночь только отступила, и небо сделалось голубовато-стальным. Ринка вышла из дому, неся свой нехитрый походный скарб. Хорошо, что никто не пошел ее провожать. Утренний воздух обдавал колючим холодком: солнце еще не взошло. Это было прекрасное утро: именно в такие утра начинаются самые лучшие походы. Холод, бежавший по плечам, и легкий ветерок заставили на некоторое время все забыть и помнить только то, отправляешься в поход. Будет дорога, славная долгая дорога, лучше которой нет ничего, разве что дорога назад. Будут две набитые событиями, а поэтому неизменно счастливые недели. А потом, когда вернешься, будет много работы и... За окном промелькнул знакомый дом, и все вернулось на свои места. И тупая боль, на время отпустившая ее по велнию утреннего холода, заняла свое место. Ведь таких, как она, не должно существовать. Ринка внезапно поняла: поединок со смерью еще не кончен. Это будет не мгновенная смерть, как ей казалось сперва, а долгое и мучительное умирание. Червяк живет после того, как его перережут. Он не умирает сразу. Правда, если он еще не умер, есть какая-то надежда на спасение. (Кстати, спросить надо бы у Савки, как там его червяк...) Но кто ж ее, Ринку, спасать будет? А боль будет ее изводить. Конечно, ее можно забывать на некоторое время, но тогда она будет возвращаться с удвоенной силой. Забвение – не способ борьбы. Боль исчезнет, только если с ней бороться... Ринка вышла из автобуса. вышла из автобуса и уже механически, по инерции, пошла к тому месту, где условлено было собраться. Ее встретила там Наталья, в походоной одежде казавшаяся еще выше и красивей.

-- Привет, ребенок. – Наедине Наталья всегда называла Ринку ребенком. – Как жизнь? Как выпускной прошел?

-- Да ничего, прошел...

-- Прошел – и слава богу, так что ли?

-- Ну да, примерно так.

У Натальи в глазах сверкнул огонек любопытства.

-- Кстати, у тебя там в классе вроде как любовь была? Несчастная, да?

... Забвением нельзя победить боль. Она исчезнет только тогда, когда с ней борются. Легче бороться с тем, что имеет лицо и форму, чем с безликим и бесформенным. Значит, нужно дать ей облик, вогнать ее в слово. Значит, нужно говорить.

-- Была. И не сплыла.

-- И как ты, распрощалась?

Голос стал жестче.

-- Распрощалась.

-- А поподробнее?

-- Ну что, я ему говорю, мол, так и так, люблю я тебя.

-- Та-ак... Ну и?

-- Ну и не перебивай. Так вот, я ему это говорю, а он мне отвечает, зачем, мол, я его этим гружу. Мол, если я думаю, что он меня пожалеет и по головке погладит, то... Короче, оставь надежду, всяк, сюда входящий. А я ему на то говорю, дескать я и не надеюсь, а просто констатирую факт.

-- Так и сказала?

-- Ага.

Надежда присвистнула и возвела глаза к небу.

-- Ну, а дальше?

-- Ну так слушай дальше. Я ему так вот отвечаю, а он тут раскипятился и давай на меня шипеть, мол во мне нет ничего женственного (правда, кстати), и я ошибка природы, и выродок, и полстраницы слов из учебника генетики, и в конце (опять же, кстати, как в учебнике генетики), сказал, что таких, как я, не должно быть. А потом он сказал, что спешит, и мы распрощались, то есть я ему лапой помахала и пока сказала, а он мне тоже: «Пока.» А потом я еще пошла на «чертовом колесе» покаталась – любимый мой аттракцион, кстати – а потом девчонки из класса пришли, так мы пошли на пароходе кататься. Ну и все.

-- И он, по-товоему, прав?

-- Нет, ну это как посмотреть... Если вимательно изучить меня, вот как я свою живность изучаю, и применить ко мне законы природы, то...

Наталья сжала до боли Ринкины плечи и молча заглянула ей в лицо. Жалости в ее глазах не было. Было удивление, граничившее с паническим ужасом.

-- Слушай, ты чего? Да я бы на твоем месте на семи осинах удавилась!..

В это время пришел Савелий. Примчался своей всегда летящей походкой, отбросил со лба непослушный вихор, крепко пожал руку Наталье и еще крепче – Ринке. В ту же секунду заметил жука на асфальте, а когда узнал, что ни одна, ни другая из девочек не обратили на него внимания, усмехнулся: «Да вы что, не проснулись еще что ли? Глаза протрите, сони!» Ринка протерла глаза, покорно воззрилась на жука и... Все вокруг завертелось. П асфальту деловито поползли муравьи, на стволе одинокого городского тополя обнаружилась бабочка, которую не видел даже Савелий, и закружились в предрассветном воздухе под стальным небом с мутно-белой умирающей луной сотни тварей, ведущих, как и сама она, борьбу со сметртью. Твари ждали восхода. Внутри сверкнула молния: а ведь стоило драться. За право видеть все вокруг именно так, как никто больше не видит, за право прогуливаться по учебнику зоологии между букв и иллюстраций и применять к себе законы природы, за это стоило драться. И Ринка внезапно улыбнулась: за редким исключением. Ведь именно она могла стать этим редким исключением. Жизнеспособным уродом.

-- Кстати, Савелий, а как там твой червяк?

-- Выжил, естественно. То есть, не совсем естественно, я его зашил, прямо как хирург.

-- А, это тот, которого казнили за противность, -- встряла Наталья.

-- Ну, не знаю насчет противности, но живучий он страшно, я даже удивился.

-- Противные обязаны быть живучими, иначе они быстро повымирают. А им тоже жить охота, -- серьезным голосом прибавила Ринка.

Савелий вгляделся в ее лицо, в первый раз не боясь, что встретится с ней взглядом. Он улыбнулся, и улыбка отразилась на этот раз не только в душе, но и на лице: «Так значит, ты это тоже понимаешь. Значит, у нас с тобой все-таки одна правда. Так вот почему с тобой так легко и просто...» Экспедиция шла на вокзал. На восток. И, проходя мимо дома с грязно-желтыми стенами, Ринка уже без боли заглянула в окно в четвертом этаже, еле заметно шевельнула рукой – символический взмах – и, отвернувшись, чтобы никто не видел, одними губами прошептала: « Ты думешь, ты меня убил? Не убил, не бойся... Вернее, не надейся. У меня есть свое место под солнцем, хотя и не под твоим. Я буду жить, слышишь? Потому что есть на свете законы природы, а главное – есть иное солнце!» И над черной крышей дома показался огненно-желтый, безжалостно высвечивавший трещины в стенах зданий, слепящий еще не отвыкшие от предрассветных сумерек глаза луч, возвещая восход ее, Ринкиного, солнца.